…Около горящего здания банка лежали трупы. Ветер носил бумаги – много зеленых бумаг, взлетавших в потоках горячего воздуха выше столбов, на которых качались тела повешенных. Горел танк, два «Хаммера», из одного вытаскивали раненого водителя. Мальчишка – рослый, крепкий, но с совсем детским лицом, раскрасневшимся от волнения и азарта – в камуфляжной форме, но в лихо заломленной серой шляпе на светлых вихрах – держа в одной руке старый «Гаранд» с окровавленным штыком, а в другой – теннессийское знамя, ловко взбирался по развалинам. Встал на дымящихся зубцах и, размахивая полотнищем, закричал звонко:

– Юг! Урррааа!!!

– Юг! Юг!! Юг!!! – заревели вокруг.

Мальчишка торжествующе вонзил древко в щель между блоков… и обернулся.

Человек в форме капитана федеральной армии, сидя в углу полуразрушенной комнаты около нескольких трупов и опрокинутого пулемета, держал в трясущихся руках пистолет.

– Сюда-а! – крикнул южанин, вскидывая оружие… но федерал не собирался стрелять.

Сжимая пистолет, он что-то бормотал – и подскочивший снизу бородатый конфедерат, тоже вскинувший было «М16», опустил оружие. Мужчина и мальчик осторожно подошли к капитану, вслушались в его бормотание.

– Вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен… вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен… вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен… вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен… – шептал тот, лихорадочно блестя глазами. На куртке еще был виден бейдж – офицера звали Лафферти.

– Сошел с ума, – сказал бородач мальчишке. – Пошли, сынок.

Они отошли и встали по обе стороны от флага…

Сотни голосов – мужских, женских, почти детских – пели песню, некогда вражескую, но теперь – ставшую их песней:

…В этом торжественном хорале никто не услышал хлопнувшего в развалинах выстрела.

День победы в Воронеже

Над Воронежским морем дул резкий теплый ветер. Взбивал воду белыми веселыми гребнями, посвистывал в зеленых кронах молодых деревьев вдоль берега, раскачивал их из стороны в сторону и рвал черно-желто-белые полотнища на новом, только-только отстроенном Новом – бывшем Северном – мосту. Даже отсюда – со Спортивной – было видно, как туго натянут – словно фанерный лист – транспарант с яркой надписью:

С ДНЕМ ПОБЕДЫ, ГОРОД!!!

Немолодой грузноватый человек в серо-зеленом костюме стоял на набережной, опираясь руками на чугунные перила. Он смотрел не на празднично разукрашенный мост, а в другую сторону – туда, где между еще не до конца расчищенными руинами виднелись в юной зелени садиков двухквартирные дома-одноэтажки Славянского района.

Мимо проскочила девчонка. За ней с угрожающими воплями неслись не меньше полудюжины мальчишек, дружным хором грозивших ей страшными карами. Девчонка, на бегу обернувшись, пронзительно крикнула:

– Коротконогие! В-в-вээээ! – и, показав длинный, свернутый трубочкой язык, наддала еще быстрей.

Мальчишки пронеслись следом плотным, упорно сопящим табунчиком.

Человек усмехнулся. Посмотрел на большие часы, огляделся с легкой озабоченностью и, вздохнув, повернулся, стал смотреть уже на мост.

– Простите, прикурить не будет? – услышал он обращенный к нему вопрос и нехотя повернулся.

Высокий мужчина в серой «тройке» и сером кепи с извиняющейся улыбкой держал в пальцах длинную сигарету.

Кивнув, человек в серо-зеленом достал из кармана небольшую зажигалку-патрон. Щелкнул колесиком.

– Благодарю, – мужчина в кепи с наслаждением затянулся. – Извините.

Снова кивок. Было видно, что человеку в серо-зеленом хочется побыть одному. И побеспокоивший его вроде бы понял это – сделал несколько шагов… но вдруг остановился и, резко обернувшись, громко спросил:

– Подождите, постойте… Вы же Верещагин? Ну да, надсотник Верещагин!

Человек в серо-зеленом обернулся. Смерил улыбающегося мужчину в кепи немного недовольным взглядом, потом кивнул:

– Да, я Верещагин. Простите?..

– Не помните?! – Тот рассмеялся. – Ну?! Вы встречали мою бригаду во время зимнего прорыва! Ну?!.

– Комбриг Ларионов?! – воскликнул Верещагин. – Черт побери! Комбриг Ларионов!

– Генерал-майор в отставке Ларионов, – важно поправил тот, подошел и протянул руку.

Верещагин вытянулся, накрыл одной ладонью седую голову, второй отдал честь. Потом отпихнул ладонь Ларионова – и они обнялись.

– Вообще-то и я не надсотник, – поправил Верещагин, отстраняясь. – В конце войны я был уже полковником. Восьмой егерский. Финал – в Душман-бэээээ.

– Да шут с ним, – Ларионов достал пачку сигарет – моршанскую «Победу». – Кури.

– Да не курю я, – покачал головой Верещагин.

– А зажигалка… – начал Ларионов и хлопнул себя по лбу. – А, да! Ты ее всегда с собой таскал…

Оба рассмеялись.

– Надо же, мы два года не виделись, – Ларионов покачал головой. – Два года, елочки зеленые… Я-то закончил аж за Любляной, на итальянской границе…

– Да шут с ним, – повторил его слова Верещагин. – Слушай, а это вон там не тебе машут?

– Вот черт! – Ларионов замахал рукой группке людей, стоявших на обочине шоссе неподалеку – женщина, молодой парень, девушка, мальчишка и девчонка. – Сюда, скорее, ну?!

– Это твои? – Верещагин замер. – Проклятие, Сережка! Даже отсюда узнаю – Сережка, повзрослел как, паразит!

– Да… Ему шестнадцать, дочке, Катьке, четырнадцать… А старшему двадцать, недавно вернулся из армии… Хотя знаешь… было время, когда я думал, что у меня никого не осталось. Никого, понимаешь? – Ларионов посерьезнел.

Верещагин спросил:

– Погоди, а какой старший, у тебя вроде Сережка и был старшим?

– Да понимаешь… – начал Ларионов.

Но Верещагин не слушал.

Высокий белокурый атлет, державший под руку стройную девушку, едва доходившую ему до плеча, вдруг сбился с шага. Глаза девушки расширились. Она отчетливо сказала:

– Не может быть…

– Что случилось-то, Светлана? – Ларионов-старший непонимающе смотрел вокруг.

Но Верещагин вдруг шагнул вперед и каркнул:

– Юрка?! Юрка Климов?! – а потом в три шага оказался рядом с парнем и положил руки ему на плечи. – Юрка, ты?..

– Ничего не понимаю, вы что, знакомы?! – растерянно спросил в спину Ларионов, успокаивающе махнув жене.

– Олег… Николаевич?! – в два приема выдохнул парень. – Вы… а это вот… – он неловко мотнулся в сторону девушки, – это моя невеста.

– Не узнали? – кокетливо спросила та. – Юр, он меня не узнал.

– Светка?! – воскликнул Верещагин. – Любшина, Света?! Черт, и ты жива?! Вас же в Кирсанове в Книгу Памяти… большими буквами… Живые, оба!!! – он сгреб смеющихся молодых людей за плечи и прижал к себе.

– А меня не обнимете? – весело спросил тоже рослый, хотя и худенький парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, русый, с дерзкими серыми глазами. – Хотя вы меня и видели-то пару раз…

– Тебя-то я сразу узнал, разведка! – весело выкрикнул Верещагин, подгребая и его – смеющегося – к себе. – Верста, а тощий… уххх, Сережка!!!

– А у тебя? – спросил Ларионов, подождав, пока Верещагин отцепится от его семьи – не раньше, чем тот поцеловал руки улыбающейся женщине и довольно нахально выглядевшей девчонке. – Все один?

Верещагин хотел что-то сказать, но явно передумал и, глядя за плечо Ларионова, с улыбкой покачал головой:

– А вот и не один. Вон они, мои, идут. Я их тут ждал.

По набережной шла высокая женщина, катившая перед собой двойной велосипед (еще довоенной «постройки») – но на нем восседала одна единица ребенка. Вторая – копия первой – величаво плыла на плечах парнишки лет шестнадцати. Все четверо издалека замахали поднявшему руку Верещагину. А тот, не опуская ее, пояснил:

– Мальчишкам по два, близняшки – Владислав и Ярослав. Старшему, Димке, тоже шестнадцать, как вашему среднему… – он подмигнул Сережке. – И он тоже приемный. Есть еще один приемыш, кстати – и, кстати, тоже Владька, хотя он Владимир – но он сейчас в армии… Эй! Давайте сюда, начинаем дружить семьями!