Все молчали, потрясенные. Лишь издалека доносилась веселая неразборчивая песня. Подсотник Кириллов зачем-то расстегнул на убитом тяжелый жилет, форму… Сдернул с его шеи и брезгливо отшвырнул в снег солдатский «дог тэг» с острыми цифрами кода. Потом так же медленно, обстоятельно, расстегнул свой «тарзан», куртку… Стащил с шеи серебряный крестик и, осторожно приподняв голову убитого, надел на него.

– Спи, Ванюшка… спи… спи… – прошептал Кириллов и осел в снегу, прижимая к себе голову брата и тихонько напевая:

– Что с ним? – с испугом спросил мальчишка-вестовой, подходя к полковнику.

– Это его брат, Герка, – сказал Гладышев. – Это – наши братья, парень.

Атака на село шла тремя колоннами: со стороны леса, по реке и от аэродрома. Собственно – четырьмя, так как в самом селе уже были вооружены и подготовлены несколько подпольных групп из местных и беженцев, до поры сидевших тихо на, так сказать, конспиративном положении.

Противник, надо сказать, был уже не тот. Мы это понимали и раньше, когда в стычках убеждались: воевать там больше никто не хочет. Оккупантами владела, судя по всему, одна мысль: как выбраться отсюда?

Проблема оказалась именно в том, что мы не давали им выбраться, зажав гарнизон в тиски. А сдаваться многие просто боялись, зная, что пленные из наших рук живыми не выходят.

Не объяснять же им было, что война здесь фактически кончена?

Правда, сдавались все-таки многие. В основном из подразделений стран «третьего мира» – эти не обладали ни военными традициями, ни толком навыками, ни упорством и считали чуть ли не своим долгом бросить оружие. Таких сгоняли на окраину и усаживали в снег на бывшем футбольном поле. Честно говоря, я лично не знал, что с ними делать дальше… да особо и не задавался этим вопросом. Хватало других дел…

…Бой шел среди домов – на улицах, во дворах и в самих домах. В правлении и окружающих зданиях засели американцы и отстреливались из всего, из чего было возможно: отрывистый треск то и дело заедающих на морозе «М16», хлопки гранат и выкрики… Мы переползали по заснеженным дренажным канавам и вели огонь из других зданий. Рассвело, но небо оставалось сизым, как тухнущее мясо, над горизонтом висели дымы и слышалась все та же канонада. В снегу лежали тут и там трупы, горели три успевших наполовину выползти из ангара (бывшего колхозного) «М113», похожие на какие-то ненормальные спичечные коробки, и кто-то уныло уговаривал янки через мегафон – сдаться.

Лежа за фундаментом брошенной черт-те когда стройки, я ел снег, уже вторую горсть. Промок от пота и талой воды насквозь, но холодно не было, а вся правая сторона лица горела – еще на окраине пуля чиркнула от угла глаза к виску, срезала верх уха и оставила тяжелый звон в черепе. Кто-то – уже не помню, кто – пробовал меня перевязать, но повязка сползала, и я ее сорвал, бросил где-то.

«Калаш» у меня перегрелся давно и прочно, я то и дело совал его в снег, и тот свистел, выбрасывая пар, который пахнул весной. В какой-то момент я перестал стрелять – и меня подергали за бурку. Обернувшись, я увидел Симку – мальчишка тащил на каких-то санках по снегу три вскрытых цинка с патронами.

– У тебя кончились? – спросил он, азартно сверкая глазами и поправляя большую трофейную шапку.

– Ты чего тут?! – я пнул его в плечо. – Пошел вон, сопля!

– Патроны брать будешь?! – Он взял два валявшихся рядом со мной пустых «бутерброда». – Я набью.

– Я тебе сейчас сам набью! – рявкнул я. – Иди отсюда! Кто тебе разрешил?!

– А мы все тут, – он явно имел в виду наших младших. – Надо же тас… ой!

Лицо Симки стало жалобным, он открыл рот и вытолкнул красный пузырь. Откинулся к санкам, оперся на них спиной и уронил голову на грудь. Еще два раза вытолкнул на курточку кровь, вздохнул, провел ногой по снегу…

– Эй, ты чего? – заморгал я.

Симка молчал. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что пуля попала ему в бок – в печень…

…Правление развалили двумя термобарическими ракетами, которые запустили Генка с кем-то из старших – подтащили трофейный «Дрэгон», установили его… и через минуту мы ворвались в горящие развалины, закалывая уцелевших штыками и рубя плотницкими топорами.

Никитку убили рядом со знаменем – убили в спину в тот момент, когда он устанавливал древко наверху обваленной стены. Я видел, как сын нашего командира, уже падая, навалился на древко и всадил его глубже. А потом сполз на обугленный камень, скользя руками по обструганной палке. И стал совсем маленьким и незаметным.

Какая-то женщина подбежала ко мне с двумя девочками и кричала: «Где Лешечка, Лешечка где?!» И я не сразу понял, что она говорит о нашем разведчике, что это его мать с сестрами, ради которых он тогда, летом, бегал на четвереньках по мосту… А когда понял – сказал ей, что он жив и в лагере. А потом я плакал, а она обнимала меня и называла «сынок».

А мимо нас Михаил Тимофеевич пронес на руках Никитку…

…Сержанта Гриерсона нашли около ангара на аэродроме.

Возле приоткрытых дверей, в пулеметом гнезде, лежали двое нигерийцев с перекошенными от ужаса харями – сержант размозжил им головы друг о друга. Третий охранник – фактически раздавленный предсмертной хваткой Гриерсона, с выпученными коровьими глазами, вылезшим лиловым языком и кровью на губах и подбородке – застыл у порога ангара, в обнимку с сержантом, под левой лопаткой которого торчал штык. Рядом лежал ручной пулемет – с ним нигериец собирался войти в ангар, но ему не дал это сделать сержант.

В ангаре находились тридцать семь девочек и мальчиков – не старше десяти лет, уже даже не плачущих и ничего не понимающих. Их вывел оттуда Райан – подоспевший слишком поздно, чтобы помочь Гриерсону, сам раненный в плечо и шею.

Я помню – мы подбегали, – как он сидел на истоптанном снегу и смотрел в сизое небо. Дети стояли вокруг молчаливой стеночкой и смотрели туда же.

Потом мутная пелена лопнула под их взглядами – и на аэродром хлынул солнечный свет обычного зимнего дня.

Тяжело дыша, двое солдат в американской форме пробирались через лес, держа наготове оружие. Дыры их следов наполняла чернота, временами то один, то другой проваливались по пояс. Невысокий латинос причитал непрестанно:

– Он бросил нас… проклятый сын шлюхи… он бросил нас… проклятый Иверсон… что теперь будет… он бросил нас… что нам делать…

Молодой светловолосый парень ломил по снегу молча, время от времени отплевываясь. Ужас разгрома не давал остановиться обоим, но в конце концов на прогалине, где тек ручеек и молчаливо стояли двумя стенами осыпанные снегом дубы, солдаты замерли, опираясь на ушедшие в снег винтовки.

Стало тихо.

Стало очень тихо.

На деревьях, простиравших ветки через прогалину, сияло серебро.

– Что… – латинос завертел головой. – Что… – он крутнулся на месте. – Что происходит? Послушай, на меня смотрят… – и вдруг, взвизгнув, бросился бежать снова, слепо, сломя голову и крича что-то на двух языках…

…Он бежал и вопил, пока под ногами не расступилось гостеприимно чавкнувшее незамерзающее болото…

Молодой атлет остался стоять на месте. Лишь на минуту он скользнул взглядом вслед убежавшему – и равнодушно отвел его. Этот американец был сильней. В нем – пусть и негромко – но все еще говорила кровь его предков, таких же, как русские, людей Великого Леса. Но и это обернулось против него. Словно прозрев вдруг, молодой рослый солдат неожиданно изумленно всхлипнул. Он ощутил себя, словно человек, совершивший в пьяном угаре святотатство в храме.

«Что я делаю тут?! – мелькнула на его лице отчетливая мысль. – Это не мое вокруг, а у меня – у меня есть свое!!!»